— Я бы не волновалась по поводу Розы Соломоновны. Она абсолютно здорова, просто решила сменить обстановку, — не совсем уверенно возразила Озёрская.
Альтберг содержалась в одной проверенной московской клинике, под присмотром Ерванда Оганезовича. Но никаких процедур, лекарств, диагностики, ограничений… Словно пожилая фрау и вправду решила отдохнуть от мирской суеты таким странным образом.
Кто знает? Возможно, стены психиатрической лечебницы защищают от безумия ничуть не хуже, чем врата церкви от зла. Если, конечно, зло и безумие грозят извне, а не плещутся в нас самих.
И, похоже, клан Ерофеевых был своего рода сосудом коллективного страха, зеркальной камерой, резонатором, калейдо…
— А это тоже Сара сделала? — голос Игнатия за шкирку вытащил Озёрскую из омута вялых размышлений.
— Вы еще спрашиваете!
Дальний угол, превращенный в кукольный храм. Не так. В храм кукол. Не так. В храм для кукол. Антикварные хандверкмольды, шрайеры, фингергуты, клинги, симоны и арманд-марсели застыли в благоговении перед старым облезлым плюшевым мишкой. Их выпученные глазища фанатично сверкали, оспаривая монополию свечей на рынок сбыта фотонов.
Три круга опоясывают хмурого идола, которого самого пора отнести на поклон в ближайшую мастерскую — чтобы вата не рвалась так вульгарно на волю.
Дальний круг насчитывал ровно шестнадцать кукол, молитвенно сложивших фаянсовые ладошки. В центре хоровода стоял столик средних размеров, который был почти не виден из-за пышных нарядов его обитательниц. Когда-то все эти кружева, вероятно, радовали глаз белизной, лазурью или пурпуром. Но кто-то тщательно пропитал их черной краской.
И эти куклы, одетые в черные мантии, уже не были похожи на молящихся. Руки скрещены на груди, подбородки опущены, глаза прикрыты. Но взгляд каждой, пусть и исподлобья, прикован к медведю.
Всего восемь.
Наконец, последняя четверка стояла вплотную к ватному божеству. Но не похоже, что почетная близость их радовала. Напротив, представительницы высшей касты приняли подчеркнуто страдальческие позы, театрально отворачиваясь от медведя и прикрывая лица руками. Но, пусть и искоса, пусть и вполоборота, они внимательно следили, чтобы их кумир сидел смирно и не подавал признаков жизни. Автор конструкции оставила касту посвященных вовсе без одежды. Зрелище шарниров, креплений и аутентичных прорезей придавало происходящему привкус если не черной мессы, то творческого вечера в психушке — точно.
— Никак не пойму, — Аннушкин выбирал уже пятый ракурс для осмотра кукольного храма. — Они ему поклоняются или что?
— Или что. Они его охраняют. Так Сарочка сказала. И еще она предупредила, чтобы я ничего здесь не трогала.
— Надо же. И где только она откопала это ватное страшилище…
— Это так-то моя старая игрушка! Единственная вещь, которую я решила не выбрасывать при переезде. Не знаю почему, но мишутка Сару с самого начала очень заинтересовал.
— В смысле напугал? — уточнила Озёрская.
— Нет. Его-то она не боялась. Больше того. При любом удобном случае рассматривала, ощупывала, трясла. Мне порой казалось, что она к нему прислушивается. Ну знаете, как доктор следит за дыханием тяжело больного.
Интересная ассоциация, и принадлежит она не Саре, а Лизе. Озёрская окончательно убедилась, что источником страха вполне может быть именно пациентка. Да, её странная подруга построила этот алтарь. Но ядром конструкции была жутковатого вида игрушка, которую Лиза не просто сохранила, а отметила как единственно ценный предмет из прошлого. Да, эта Сара явно была склонна к экзальтации, но разве не сама же Лиза напугала подругу рассказом о синих розах? Что, если…
— Значит, подругу Вы послушались и алтарь не тревожили? — уточнил Игнатий, снова разбивая хрупкую чашу абстракций и врачебных гипотез.
— Как видите.
— А почему? — неожиданный и чертовски точный вопрос. Действительно, а почему он все время перебивает и отвлекает от раздумий? И вообще, это чей пациент?
— Ну, красиво же. Хоть и жутко.
Общая склонность к безумию. Общие эстетические маячки.
— Согласен, весьма красиво.
И ты, Игнатий?
— Это Вы ещё стен не видели.
— А что со стенами? — после нескольких месяцев практики в психушке Аннушкин знал, что пациенты оставляют на обоях самые неожиданные послания.
— Сарочка оказалась большой затейницей. Как напьётся, так берёт фломастеры, краски, мелки. Да что угодно! И давай тут рисовать. Часами рисует, пока не успокоится. Потом засыпает. Потом ещё какую-то фигню творит. И так по кругу.
Как правило, настенной живописью пациенты увлекаются уже на той стадии, когда психические функции изрядно нарушены. Никаких великих творений ожидать от больных не приходится.
Озёрская знала лишь одно исключение. Некий физик каждую весну сам приходил в местную клинику. За небольшие деньги арендовал у знакомого главврача палату. Где-то в апреле впадал в частичное безумие и начинал покрывать обои частоколом формул. Спустя ровно месяц в больницу приходили представители ВПК и фотографировали всё это хозяйство, чем обеспечивали новый прорыв в российской оборонке. Правда, тому профессору не нужны были ни мелки, ни краски. Он вполне обходился собственным…
— Она как-то пыталась объяснить Вам смысл своего творчества?
Да сколько можно перебивать внутренний голос? Она же думает! Озёрская недовольно поморщилась и вышла в коридор. Игнатий будет еще долго возиться с пациенткой. Наверняка, еще и гипнозом воспользуется. Не там ищет. Тут же всё на поверхности, надо только прочувствовать.
Аннушкин тем временем сам находился под гипнозом каббалистических узоров, которые струились по стенам комнаты на уровне человеческого роста, иногда волнами вздымаясь к самому потолку, теряясь во мраке. Здесь хватало и текста, если только этот поток смыслов можно было назвать текстом. Среди хаоса символов настойчиво заявлял о себе повторяющийся паттерн: “айн ор”. Нет света, если буквально. Почему Сара проигнорировала вторую часть каббалистической формулы, оставалось только догадываться.
— Конечно, пыталась. Сказала, что это её курсовая.
— Прошу прощения?
— Понимаете, родня поставила Сарочке условие: хочешь весело жить, изволь получить высшее образование. И не какое-нибудь, а достойное, настоящее и вообще. Вот она и пошла в архитектурный на дизайн. И даже что-то там посещала, сдавала. Вот, курсовая такая у неё оригинальная.
— В архитектурный на дизайн? Там разве есть дизайнерский факультет?
— А он теперь везде есть. Надо же быть в тренде.
— Надо, — неуверенно согласился Игнатий.
— Не верите насчет курсовой? — догадалась Лиза. — Я тоже не верила. Пока сюда декан их не заявился. С зонтиком, в рваном костюме. Искал Сару. Это сегодня было.
— Я думал, у вас тут секретная охраняемая зона. И как он нашёл этот адрес?
— Вот-вот, я о том же. Но, думаю, тут Сарочкина мама постаралась. Понимаете, у неё мать как три Розы. И по обхвату талии, и по силе надзора. Вполне могла позвонить в универ, потом с той же Розой состыковаться. Да черт их разберет! Все равно этот гражданин здесь долго не задержался. Я даже слушать его не стала, просто показала эту комнату. Офигел он знатно. Только стоял и качал головой. Потому достал вдрызг разбитый мобильник, позвонил типа кому-то и ушел. Странный тип. Хотя, может у дизайнеров так принято — по неработающему телефону болтать… Кстати, после него эти дрейдлы и начали хулиганить.
— Хулиганить?
— Вращаться сами по себе.